V
….Наступила зима. Обнищалая, оборванная, голодная русская армия отступала по вине командования.
Не имея поддержки с тыла, наш полк не в силах был удерживать участок фронта. Артиллерия осталась без снарядов, солдаты без патронов, кухня без провианта. А на станциях железных дорог стояли сотни эшелонов с военными припасами и провиантом. Они становились добычей немцев. В войсках с каждым дрем нарастало негодование. Усталые и голодные солдаты бранили командование...
Когда требовались патроны, на фронт присылали сухари. Когда солдаты по нескольку дней сидели без хлеба — привозили патроны. Вся эта неразбериха еще больше озлобляла солдат. Многие, рискуя жизнью, дезертировали с фронта.
И в моей голове стали зарождаться мысли об ужасах н бедствиях, что приносит война. Я чаще и чаще стал задумываться над этим. Беседы со старыми солдатами — Ивановым, Кудиновым и дядей Ваней помогли мне во многом разобраться. Я начинал многое понимать.
В январе 1917 года наш полк остановился в небольшой деревушке на отдых. Солдаты теснились в халупах, толпились у костров, ловили вшей в провонявшей от пота одежде.
Костров и я долго бродили из конца в конец деревни, от одной халупы к другой в надежде получить теплое местечко для отдыха. Но в каждой хате столько набилось солдат, что мечтать об уютном отдыхе не приходилось. Половину же деревни занимали денщики, ординарцы, кашевары, фельдфебеля, офицеры и квартирмейстеры.
- Чорт знает что! — остановившись по средине деревни, выругался Паша. — Халуи теплые квартиры заняли, а нашему брату — открытое небо....
- Хороши квартирмейстеры. Сами себя расквартировали,— ответил я, глядя вдоль улицы.
Полковой обоз, походные кухни расположились на задворках, загромождали всю улицу, а большая часть повозок совершенно не вместилась в деревню, вытянулась длинным хвостом в поле. Обозники рыскали по сараям, выбирали место для себя и лошадей, расхищали крестьянскую солому, ломали изгороди, разводили костры.
Потеряв всю надежду попасть в халупу, мы стояли среди обоза, не зная куда направиться. Вдруг я заметил бегущего Денисова. Он бежал с огорода, взмахивая руками, спотыкаясь в сугробах снега. Ветер трепал отложные бока папахи, похожие на крылья; длинные полы шинели тащились по снегу. Издали Денисов походил больше на пугало, чем солдата. Глядя на него, мы не могли не рассмеяться. Паша окрикнул:
- Эй, пугало полковое!
Денисов на секунду остановился. Заметив Пашу и меня, пустился к нам.
-Чего стоите, рты пораскрывали! — еще с дороги кричал Денисов.
- А что же делать? — с усмешкой отвечал Паша. — По-твоему, снег топтать да ворон пугать что ли?
- Я сарай нашел. Вас ищу! Идемте, пока не поздно, а то обозники его займут...
Отказываться не приходилось, и мы направились за Денисовым. Вскоре все трое оказались в довольно приличном сарае. Не теряя напрасно времени, наломали дров и развели костер. Огонь привлек и других солдат. Паша снял гимнастерку и, размахивая ею над пылающим костром, приговаривал:
- Погибай, вшивое войско, жарься, анафема. Эх, если бы это стадо божье генералу за шиворот, — воевал бы по всем правилам!..
- Русским генералам только со вшами и воевать, — отозвался бородатый запасник.
К сараю приближался фельдфебель.
— Тише, ребята, Шаргунов идет, — остановил смеющихся Костров, — Этот защитник царя и отечества... настоящая сволочь!..
Солдаты смолкли и, сморщась от едкого дыма, занялись своими гимнастерками.
Шаргунов встал у костра, протянул вперед корявые волосатые руки. Запасник Миронов поспешил подставить ему чурбан, услужливо сказав:
- Присядьте, погрейтесь, господин фельдфебель.
Другой солдат, почесывая за пазухой, робко произнес:
- Эх, в баньку бы, господин фельдфебель... He знаете, когда поведут?
Фельдфебель оглядел говорившего, выдержал паузу и грубо пробасил:
- Выдумал тоже... После бани и к бабам захотите.
- Ну уж нет, господин фельдфебель, не до того теперь.Не время...
Говорившего прервал спокойный и уверенный голос:
- Непонутру нам война-то, ох, непонутру! — Все оглянулись. Облокотившись на ствол винтовки, позади всех стоял Николай Сурков. Сурков спокойно смотрел на удивленных его смелостью товарищей и, не обращая внимания на присутствие фельдфебеля, продолжал:
- ...Сколько зла принесла она! А зачем? — я спрашиваю.
Сурков повернулся лицом к Шаргунову и замолчал, как бы выжидая ответа.
Фельдфебель встал, повернулся широкой спиной к огню.
- Это у тебя что за разговоры? Забыл, где находишься?
- Как можно забыть! Немецкие снаряды напомнят враз, где мы, — насмешливо ответил Сурков.
Фельдфебель, сжимая кулаки, гневно заорал:
- Встать, смирно!.. С кем говоришь?..
- Говорю?.. — спокойно издевался Сурков. — Говорю с ротным фельдфебелем, Шаргуновым.
Глаза фельдфебеля сощурились. Поведение рядового выходило далеко за пределы дозволенного и являлось неслыханной дерзостью.
- Мерзавец! Да я тебя, негодяя, в штаб отправлю!.. — истерично заорал Шаргунов.
Костров Паша не выдержал... Быстро подтянув брезентовый патронташ, он встал позади фельдфебеля. В правой руке Паши дрожала винтовка.
Все молчали. Задыхаясь от бешенства, Шаргунов готов был раздробить Суркову голову... Но в это время в конце деревни раздался резкий сигнал...
Тревога!
Поднялась суетня. Тушили догоравшие костры. Из сараев и халуп, застегивая на ходу шинели и подтягивая ремни патронташей, выбегали солдаты.
- Ладно, с тобой мы еще поговорим, — угрожающе бросил Шаргунов.
Паша рванулся к Суркову. Тряс его за руку и осыпал бессвязными восторженными восклицаниями:
- Молодец! Спасибо! Здорово ты его отделал...
Сигнал повторился, солдаты строились.
- Ну, Коля, прощай!— крикнул Паша. — Мы еще, я думаю, встретимся и после боя!..
Перед каждым выступлением на передовые линии мы прощались друг с другом. Неровен час, может кто из нас и не вернется из боя. Пожав друг другу руки, мы пошли строиться.
Выстроившись, полк тронулся в боевом порядке опять к передовой позиции.
VI
Проходили дни, недели, месяцы. Наступил март 1917 года. Наш полк находился в окопах. Лениво падал мягкий снег. Свинцовые тучи заволокли небо.
По всему фронту стояло затишье, стрелять не приказано. Солдаты, вытянувшись во весь рост, стояли цепью вдоль кривой линии окопа. В отверстиях, проделанных в снегу на окопной насыпи, торчали штыки.
Настроение солдат было тревожное. Из тыла приходили сообщения, что в столице неспокойно. Солдаты перешоптывались. Каждая новость быстро разносилась по цепи. Офицеры, прислушиваясь к солдатским шапотам, были настороже, покрикивали, требовали дисциплины. А тревога между тем нарастала с каждым часом.
Костров Паша и Сурков Коля незаметно исчезали по ночам из окопа. Возвращались утром, молча становились на свои места. Как мы узнали после, они уходили на совещания. На фронт приехали солдаты от имени петроградских рабочих. Они призывали фронтовиков не воевать с немцами, начать братание.
О свержении самодержавия мы узнали в половине марта. Весть о Февральской революции пришла и к нам, в сырые окопы. С неописуемой радостью встретили мы официальное сообщение о свержении самодержавия.
Но Временное правительство выпустило манифест, в котором призывало фронтовиков поддерживать порядок и быть в боевой готовности.
Солдаты в ответ кричали: «Немцы не враги! Долой войну! Довольно убийства! Братайся!»
Никакая сила муштры в царской армии не смогла успокоить взбунтовавшееся море солдат. На штыках взлетали вверх солдатские папахи. Над окопами взвивались белые флаги. Вчерашние «врага» протягивали друг другу руки, целовались.
- Камрад, не будем стрелять! — говорили наши.
- Нихт... Не будем, — отвечали немцы.
Русская махорка, немецкие сигары издавали облака дыма над окопами.
В полках и ротах организовывались солдатские комитеты. Солдаты не подчинялись офицерам. Дисциплина падала с каждым днем.
В одиночку и партиями солдаты стали дезертировать с фронта.
А время катилось вперед. Грело солнце, бежали ручьи, колокольчиком звенела вода, залигвая окопы, блиндажи, траншеи. Пели жаворонки, просыпался лес. Наступала весна. Радостью горели ветрами овеянные солдатские лица.
- Конец! Конец кровавой бойне! Долой войну! Домой, домой!.. — слышалось все чаще.
- Камрад!— кричал Паша Костров немцу. — В России революция. Понимаешь? Солдаты буб-бум правительство! Ну, как это по-вашему?..
Немец кивал головой и быстро отвечал:
- Я, я, камрад, царь капут...
Костров, Иванов и я собирали русских солдат, шли туда, где было больше немцев, и при помощи жестикуляции пытались растолковать, кто наш враг. Показывая на русского и немецкого солдата, мы говорили:
— Мы не враги, а враг тот, кто заставил нас убивать друг друга. Капиталисты наши враги.
Немцы смеялись, смеялись и русские, — они понимали друг друга.
Каждое событие нового дня для меня было новостью. Прислушиваясь R разговору старых фронтовиков, мы, молодежь, черпали новые знания. И те мечты, которыми я горел несколько месяцев назад, желая победы русской армии, рассеялись.
Настало лето.
Все еще молчали батареи, на дулах были натянуты чехлы. И вдруг, словно громом, поразило прилетевшее известке: «В Буковине по приказу Керенского началось наступление».
Немцы покинули нас и ушли в свои окопы. С пушек снимались чехлы. Заряжались винтовки. Над франтом опять нависла гроза.
В конце июля 1917 года вновь зарокотали пушки, затрещали пулеметы. Немцы перешли в наступление. Русские с неохотой, отбиваясь, отступали в тыл.
VII
Рига в руках немцев. Литву и Латвию заполнили пруссаки. Немцы двигались вдоль побережья Балтийского моря, угрожали Эстонии и Финляндии.
Русско-балтийский флот был бессилен задержать немецкие дредноуты и крейсера, которые, охватив кольцом остров Эзель, почти без боя высадили десанты. Войска спешно приближались к дамбе, соединяющей остров Эзель с островом Моон.
С падением этих двух островов возрастала опасность вторжения немецкого флота в Финский залив. Поэтому Временное правительство во главе с Керенским решило всеми силами защищать острова. К островам отправлялись два крейсера — «Гражданин» и «Слава» — последняя гордость русского флота. Из Гапсалу двинулись военные и пассажирские пароходы, нагруженные пехотой для защиты островов.
Утром второго октября (по старому стилю) наш полк прибыл в Гапсалу для отправки на остров Моон. Целый день грузили на пароход амуницию, снаряжение, продовольствие и лошадей.
В конце дня военный корабль, покачиваясь, отчалил от пристани. Над морем повисли тучи. Дул пронизывающий ветер. Он врывался в трюмы и со свистам носился по палубе.
Волны Балтийского моря с шумом мчались нам навстречу и с грохотам разбивались о стальную броню корабля.
Медленно наступала ночь. Далеко в море гремели раскаты орудий, огненные языки прожекторов разрезали мглу.
Палуба и трюмы были забиты солдатами. Без всякой надежды на победу они ехали на остров.
Сердце невольно сжималась. Мысли уносились к родным берегам... А корабль мчался в ночную тьму, навстречу смерти.
Рядом со мной стоял Костров Паша. Он как будто не слышал далекого рева орудий, не видел ярких лучей прожекторов. Молодой и стройный, он застыл на месте.
Сурков Коля молча сидел на сложенном в кольцо канате. На коленях у него лежала винтовка. Он также был погружен в тяжелые размышления.
Рядом с Сурковым на том же канате, спина к спине, сидели Кудинов и дядя Ваня. Кудинов сжимал свою винтовку с двадцать одной царапиной на прикладе, с тоскою смотрел потухшими глазами в синеву моря. Дядя Ваня, облокотившись на коленки, сжимал ладонями свое волосатое лицо.
Немного поодаль стоял Иванов. Он стоял, опустив голову вниз, глядел в кипящие у борта парохода волны.
- Паша, — первым заговорил я. — Слухи есть, что сегодня пойдем в наступление, в бой с немецким десантом...
Паша вздрогнул, его пальцы судорожно сжали ствол винтовки. Сурков встал и подошел к Паше.
- В бой?!.. С кем в бой?.. — растерянно спросил Паша.
- Как с кем?.. Ты разве не видишь, что нас везут на остров Эзель биться против немцев. Присягу новому правительству принимали, опрокинуть немцев в море обещали?..
- К чорту присягу!.. — гневно произнес Паша. — И в бой не пойду, а если и пойду, стрелять не буду! Давно ли с немцами братались?
Обернувшись лицом к нам, он продолжал вполголоса:
— Я думаю о другом... Скоро мы окажемся оторванными от материка, не будем знать, что делается в Петрограде.
Оглянувшись, Паша проговорил шепоток:
- А там неспокойно! Временное правительство неустойчиво. Надо быть начеку и нам.
- Н-да...— протянул подошедший Иванов,—начеку- то мы будем. Но этого еще мало. Если бы нам удалось взбунтовать весь гарнизон острова, обезоружить офицеров, начать вновь братание с немцами!
Иванов, положив одну руку на плечо Паши, другую мне, продолжал.
- Поработаем! В нашем полку также неспокойно. Солдаты не хотят воевать. Довольно одного сигнала, и весь полк восстанет.
- Но есть еще патриоты,— возразил Паша,— дурачье, верят в русскую победу. Наш фельдфебель Шаргунов агитирует: «война до победного конца», и многие верят ему...
При напоминании о Шаргунове Сурков сжал зубы, сказав:
— Это верно, Паша, патриоты есть еще, но и нас не мало. Будем верить в свою силу и волю. Поработаем среди солдат. Они поймут. А с Шаргуновым я посчитаюсь!..
Ночь висела над морем. Корабль подходил к пристани Куйвас.
На западе ухали пушки. Рвались голубые ракеты.
В глухую полночь корабль встал на якорь у пристани. Без шума и крика, не зажигая огней, выходили мы на пристань. Партиями отправлялись на берег, строились поротно. Спотыкаясь о камни, падая, двинулись вперед.
Вздрагивала земля от рвущихся тяжелых снарядов... От сильного ветра сосновый лес гулко стонал. В темноте дремали эстонские халупы.
Извиваясь змейкой, стиснутое с двух сторон лесом, белело шоссе. Шуршал песок под солдатскими сапогами, позвякивали котелки. Слышалось тяжелое дыхание.
Тоска и боль щемили сердце. Винтовка и ранец оттягивали плечи.
Полк шел походным маршем.
Вскоре остановились на небольшой поляне. Здесь нас разбили побатальонно. Проверили количество патронов, роздали ручные гранаты. Затем батальоны направились к передовой линии.
Мутный рассвет не давал возможности ориентироваться. С моря поднимался густой туман, свистели снаряды и с треском рвались в сосновом бору.
Наша рота расположилась в деревушке. Солдаты заняли халупы, брошенные хозяевами.
Утомленные переходом, бессонницей, солдаты падали на пол и засыпали.
Лишь только туман поднялся вверх, в заливе между двумя островами показались немецкие миноносцы и крейсера. С их палуб рвались клубы серого дыма. Зарокотала тяжелая морская артиллерия. Мишенью была наша деревня. Запылали в огне эстонские халупы... Нас выгнали на линию огня. Впереди виднелась верстовая дамба, соединяющая два острова сухопутным движением.
Паша, согнувшись, прыгнул в блиндаж. Я за ним. В нескольких шагах от нас разорвался снаряд. Меня отбросило в сторону.
Придя в себя, я увидел перед собой бледного Пашу. Рядом лежал Сурков, полузасыпанный землей.
Неподалеку валялись человеческие ноги и клочья разорванной шинели.
Увидя меня невредимым, Паша подбежал:
— Что, здорово шарахнуло?
Его слова я еле разобрал. В голове шумело...
Я отделался контузией, а Сурков был легко ранен в левую руку.
Немцы долго не решались идти в открытое наступление через дамбу, соединяющую острова Эзель и Моон. Они хорошо укрепились на противоположном берегу, под прикрытием соснового леса. Наши окопы были расположены на плоскогорье и были на виду у немцев.
До позднего вечера морские орудия обстреливали побережье. У нас не было артиллерии. Ответить противнику было нечем. Русский флот ушел в Гельсингфорс. Крейсер «Гражданин» последним покинул зону военных действий и тоже скрылся. Второй крейсер, «Слава», подстреленный, сел на мель вблизи острова. Матросы на шлюпках выбирались на берег. Часть их присоединилась к нам, другие ждали исхода военных операций на берегу моря.
Наступила вторая ночь. Засверкали ракеты. В черном небе рассылались лучи прожекторов. Над головами лопалась шрапнель. Мы стояли в незащищенных окопах, не зная, что делать. Командование чувствовало себя растерянно.
На другой день, как только рассвело, наша рота выступила к дамбе.
Почти одновременно и немцы повели наступление с противоположного берега. Прикрываясь пулеметным огнем, они рассыпались по дамбе. Обстреливали нас из автоматических винтовок.
Первая контратака была отбита. Немцы отступили под свои прикрытия. Но вдруг с левого фланга загрохотали немецкие пулеметы. Наша цепь дрогнула. Блеснула мысль: мы окружены!
Началось беспорядочное отступление. Наши солдаты метались во все стороны.
Немцы рванулись вперед, ураганным огнем косили бегущие в панике наши цепи.
Теперь уж никакая сила не могла остановить русских. Они рассыпались по лесу, оттесняемые немцами с двух сторон.
Пристань Куйвас, на которой высадились вчера, была в руках немцев. Положение становилось безвыходным. Стальным кольцом неприятель сжимал наши войска.
Осенняя ночь висела над островом. Моросил дождь. Увязая по колено в болоте, насквозь промокшие, Паша, Сурков и я с трудом продвигались вперед, дальше от грохота пушек.
Лишь на берегу моря офицерам удалось остановить солдат. Отступать дальше было некуда. Выставили посты. Костров Паша быстро подошел ко мне:
- Идем!
- Куда?
- Ближе к офицерам.
Ротный пытался привести в порядок роту.
- Стройся!—надрываясь кричал он.
Солдаты не подчинялись команде и стояли вольно, кучками. Паша крикнул:
- Не будем строиться! Довольно! Долой войну!
Солдаты заволновались.
- Немцы такие же рабочие и крестьяне!— продолжал Паша. — Зачем убивать друг друга?
Взбешенный ротный выхватил саблю и, потрясая ею в воздухе, быстро шагнул к Кострову. Я взял винтовку наперевес. Но в этот момент Паша прыгнул назад, штык его винтовки блеснул в воздухе, грохнул выстрел.
Офицер, качнувшись, рухнул на землю. Сабля его со звоном полетела по крутому косогорью к морю.
Минута мертвой тишины. Стало слышно, как билось свирепое море о берег. Где-то далеко гремела артиллерия.
В руках Суркова дрожала заряженная винтовка. Воспаленными глазами он искал Шаргунова и, не найдя его, крикнул солдатам:
- Товарищи! Довольно воевать! В землю штыки! — и первым вонзил свой штык.
Запыхавшись, к нам подбежал Иванов. Он весь дрожал.
— Товарищи, брататься! — прозвучал резкий голос Иванова. — Выбрасывай белый флаг!..
На древке взвился белый флаг.
На востоке загоралось утро. Где-то с правой стороны рвались бомбы. Там дрались, отступая с боем, казацкие части. Непонятное чувство овладело мною. После контузии в ушах звенели колокольчики, в голове шумело. В эту минуту я совершенно не подумал о том, что может быть через полчаса. Пораженный происшествием, я еще стоял, крепко сжимая винтовку, с широко раскрытыми глазами.
- Паша!... — вдруг вырвалось из моей груди. — Зачем, зачем бросать винтовки?.. — И, не ожидая ответа, обернувшись к роте, крикнул:
— Товарищи, в штаб надо!.. Пойдем в штаб полка, обезоружим офицеров!..
- Поздно... — подходя ко мне, грустно проговорил Кудинов. Он бросил винтовку, сорвал георгиевский крест с груди и швырнул его в сторону.
Я оглянулся. Рассветало... К берегу подходили немецкие броненосцы. Из леса высыпала конница. Саморазоруженный полк наш был оцеплен немцами.
- Паша, — спросил я, — значит в плен, сдаемся?
Лицо Паши исказилось. Глаза вспыхнули и потухли.
Сдвинув фуражку на лоб, он нервно махнул рукой.
- В плен!..
Иного выхода для нас не было. Защищать острова одними винтовками, без поддержки артиллерии, было бессмысленно, да и отступать некуда, кругом бушевало море. Кроме того, изнуренные войной солдаты не хотели больше воевать. И сорокатысячный гарнизон острова Эзель-Моон сдался в плен со всем обозом, фуражом и продовольствием.
Шестого октября 1917 года нашу первую группу погрузили на пароход и отправили в Германию.
VIII
Недалеко от Данцига, вдоль опушки соснового леса, раскинулся лагерь Черск. Низенькие бараки с маленькими оконцами, словно вдавленные в землю, издали наводили страх. Каждого из нас волновала одна мысль: «Неужели будем жить в этом лагере?»
Рано утром тринадцатого октября нас партиями по шестьдесят человек, под руководством капралов, перегнали из Данцига в этот лагерь.
Тысячи русских военнопленных, согнанных сюда со всех фронтов, должны были проходить карантин в этом страшном лагере смерти. Много наших солдат погибало от холода и голода. Рядом с Черском вырастал другой лагерь — лагерь мертвецов с тысячами братских могил.
Лагерь, разместившийся на квадратном километре, был разбит ка блоки. Каждый блок в пять бараков обнесен высокой стеной проволочного заграждения. Пленные могли общаться только с людьми своего блока.
При разбивке наша команда была назначена в десятый блок. Одни за другими проходили мы бесконечные колючие линии заграждений. Всюду сверкали каски и штыки часовых.
Молча, с глубокой тоской в сердце, спускались мы по земляному откосу в барак. Сырой и затхлый воздух рвался навстречу в открытую дверь. В бараке стояло зловоние от гнили и плесени. С потолка крупными каплями падала вода.
Люди усталыми бросались на побеленные известью нары, на которых недавно спали русские, отправленные на работы, — на этих нарах и мы должны спать.
Я с Костровым и Сурковым расположился посреди барака на голых нарах.
Паша, бросая вещевой мешок в угол, присел на краю нар. Сурков, держа за плечами потрепанный ранец, посмотрел на черный закоптелый потолок, сырые заплесневевшие стены и покоробленные доски нар и опустил потухший взгляд в земляной грязный пол.
Левашов с худым и бледным лицом, первым забравшись на нары, сказал Суркову:
- Погибли молодость и жизнь!
В глазах его сверкнуло отчаяние. Всхлипывая по-детски, Левашов закрыл глаза ладонями, повернулся лицом вниз, не ожидая ответа.
К нему подошел Кудинов.
- Перестань, Митя! Останемся живы — вернемся на родину.
- После этих пыток мы уродами вернемся Домой. Нет, я не выдержу!..— От сдерживаемого плача плечи Левашова судорожно вздрагивали.
- Не суди так, Митя, — заговорил Сурков, вынимая последний сухарь из ранца, — на фронте не погибли, выдержим и здесь. Война скоро кончится. Придет время, будем бить настоящего врага, виновника всех наших бед... Встань, подними голову. На сухарик, съешь... Последние кончаю... вместе голодать будем...
- Слышал, — уже тихо, как бы кого опасаясь, продолжал Сурков, — что говорили немецкие матросы, когда мы ехали Балтийским морем? Что и они скopo последуют примеру русских. Свергнут самодержавие. Если это свершится, мы пойдем им помогать...
Митя кивнул головой.
Я подошел к Левашову и посоветовал ему отдохнуть Он устал. А потом пригласил Пашу обойти свой блок, познакомиться с людьми и местом.
На обед привезли болтушку из костяной муки, выдали по сто граммов хлеба на человека.
Проголодавшиеся люди пили горячую болтушку прямо из котелков, желая хоть этим согреть продрогшее тело.
Паша Костров подговорил конвоира и обменял последнее белье на хлеб, поделился с нами.
На утро нам дали по кружке ячменного кофе без хлеба и сахара и в семь часов погнали в лес корчевать пни. Мы работали весь день. Только поздно вечером, усталые и голодные, мы возвратились в сырые бараки и легли спать на голые нары.
...Так шли недели. Голод становился невыносимым. Многие, не выдержав, умирали. Лагерь мертвецов пополнялся изо дня в день.
Вечером двадцать девятого октября, украдкой от коменданта, в барак пришел конвоир-баварец, тот самый, у которого Паша выменял хлеб на белье. Он сообщил нам неслыханную новость: в России революция. Керенский скрылся. В Петрограде идут бои.
Мы были поражены, обрадованы. Перебивая друг друга, мы стали расспрашивать его, — как, что?.. Но баварец, имея самые скудные сведения, не мог нам ничего хорошенько ростолковать.
Повторял одно:
- Керенский канут! Ленин война не хочет... Конец. Русь домой!..
Этот маленький человек, баварский солдат, «враг России», в своих кратких словах так много принес радости нам, несчастным пленникам, что мы не спали почти всю ночь. Он вместе с нами радовался свержению буржуазного правительства в России. Прощаясь, он крепко жал наши руки. Уходя, приветственно крикнул:
- Русь гут камрад! Буржуй капут! …..
|
