Шувандина Таисия Ивановна (1899 – 1973)

Живя в Шуе, я не забывала Иваново-Вознесенск.

Почти каждую субботу по вечерам я приходила сюда, чтобы видеть близких и прежде всего бабушку.

Ноги часто опухали и покрывались болячками. На окраине города меня всегда встречала бабушка. Мы усаживались с ней где-нибудь и рассказывали друг другу обо всем, что произошло во время разлуки.

В Иванове я не могла задерживаться надолго. Надо было торопиться в обратный путь, чтобы попасть к понедельнику на работу.

Я уставала и едва работала после бессонной ночи.

С течением времени я стала реже бывать в родном городе. Но бабушка, как и раньше, каждую субботу выходила на окраину и ожидала меня.

Однажды она вручила мне железнодорожный билет на проезд из Иванова в Шую. Такие подарки я стала получать от бабушки часто. Выходило так, что из Шуи я приходила пешком, но зато обратно ездила, по выражению бабушки, «как барыня».

На мой вопрос,— откуда у бабушки деньги на билеты, старуха рассказала, что выполняет какую-то работу на железной дороге и за это получает билеты.

Вскоре я узнала, что бабушка скрыла от меня правду. Деньги на билеты она доставала милостыней.

- Зачем ты, бабушка,— упрекнула я ее.— Ведь мне стыдно на чужие деньги ездить.

- Стыдно, матушка, верно, что стыдно,— отвечала она,— да боязно мне помирать, не повидавши тебя. Плоха я, Таинька... очень плоха. Вот и охота подольше глядеть на тебя. Тоскую, о, как тоскую по тебе, милая!

Я решила переехать в Иваново. Грустно было расстаться с друзьями по Шуе, особенно с Аннушкой. Только мать способна так относиться к своей дочери, как относилась ко мне Аннушка. Провожаемая слезами и напутствиями, я отправилась в Иваново-Вознесенск — навстречу новым испытаниям.

В Иванове отец сам взялся пристроить меня на фабрику Антона Гандурина (ныне фабрика имени 8 Марта).

На второй день после моего прибытия мы отправились с отцом на фабрику.

Проникнуть во двор фабрики было не так-то легко. Фабриканты, напуганные рабочим движением, усилили охрану. У ворот стояли городовые. С одним из них отец очень долго говорил, затем потянулся к карману. После этого мы очутились во дворе фабрики. Там уже были другие девушки, тоже пришедшие проситься на работу.

Знакомый отцу табельщик заявил, что Антон Гандурин не принимает на работу до тех пор, пока сам не посмотрит, кто к нему поступает. Отец отводит табельщика в сторону и о чем-тo с ним договаривается. Табельщик исчезает и затем, вернувшись, приказывает всем нам выстроиться в ряд. Сам Гандурин нас будет смотреть. Долго пришлось ждать, пока явился фабрикант. На нем была яркокрасная рубаха, перехваченная поясом, лакированные сапоги, плотно прилегавшие к ногам, и очень широкие брюки с напуском на сапоги.

Лицо у него было одутловатое, с длинной бородой.

До сих пор не могу без отвращения вспомнить, как он обращался с нами, молодыми девушками.

Он прикасался потными руками к подбородку каждой, заглядывал масляными глазами в лицо и выносил приговор «годится» или «не годится».

На меня он посмотрел насмешливо и процедил:

- Куда ее, мала и худа, свернется, чего доброго.

Мне стало очень обидно, и я решила заступиться за себя.

- Нет, не свернусь,— сказала я громко.— А что мала,— неважно. Что толку в росте-то... Велика Федула, да дура, а я хоть маленькая, да длиннющим не уступлю.

- Вот как! — протянул бородач и слегка улыбнулся. Увидев улыбку на лице хозяина, к нему тут же подлетел табельщик и стал о чем-то говорить, показывая на меня.

Гандурин, наконец, согласился принять меня на работу, но приказал предварительно испытать меня — поставить на пробу.

На этот раз проба уже не пугала меня. Я считала себя ткачихой.

Так я начала работать на фабрике Антона Гандурина.

Это был 1915 год — год значительных событий в истории рабочего движения Иваново-Вознесенска.

Вернувшись в Иваново-Вознесенск, я не пожелала остановиться у отца. Тяжело было жить с мачехой. К тому же сестра Лиза сообщила, что последнее время у нас проживает какой-то Василий Иванович с женой Соней.

Это означало, что и в без того маленькой квартирке стало еще теснее. Лиза очень расхваливала Василия Ивановича.

Меня заинтересовал этот человек, и я, живя у родственников, стала часто бывать у отца. Долго мне не удавалось увидеть Василия Ивановича. Его почти никогда не было дома.

Жена его, Соня, уверяла, что не имеет понятия, куда исчезает ее муж после работы на фабрике.

Мачеха же, не колеблясь, заявляла, что он, наверно, где-нибудь выпивает.

- Что вы,— улыбалась Соня,— мой муж никогда не пьет.

- Ну да,— ворчала мачеха,— ты его, видать, за человека не считаешь... Не пьет. Не в том беда, голубушка, что пьет, а в том, что другому не даст приложиться к стакану.

Мачеха намекала на отношения Василия Ивановича с моим отцом. По словам сестры, влияние Василия Ивановича на отца было огромное. Лиза подтверждала это тем, что отец стал даже реже пить.

Вот этого мачеха никак не могла простить Василию Ивановичу. Она делала все, чтобы выжить квартиранта.

Соня, которой часто приходилось сталкиваться с мачехой по хозяйству, уговаривала мужа сменить квартиру, но Василий Иванович не соглашался.

Меня Василий Иванович, когда я, наконец, застала его дома, встретил очень радушно.

- Это та самая Таинька, которую я собирался поругать?— заговорил он, ни к кому не обращаясь.— А ну иди, иди сюда... Ты почему не живешь дома? Слаще тебе, что ли, у чужих. Давай, милая, переселяйся в отцов дом... Надо всем вместе быть.

- И так негде повернуться,— вмешивалась в разговор мачеха.— Теснота такая, что...

- Коль тебе тесно,— перебивает ее Василий Иванович,— выходи на хутор. Заведи свое имение и живи... А мы привыкли к тесноте... Давай переходи, Таинька!

- А ты не больно распоряжайся,— сердилась мачеха.— У самого пристанища нет, так чужим распоряжается. Забывать стал, что я здесь хозяйка.

- Ах, хозяйка,— восклицал с деланным испугом Василий Иванович.— Действительно забыл, что ты хозяйка. Кабы помнил, давно бы поколотил тебя. Страсть как хочется побить всех хозяев... Начать бы вот так с Гандуриных, Гарелиных, потом добраться...

- Вася... Вася! —останавливала его жена, многозначительно кивая в сторону мачехи.

- Ничего,— отвечал Василий Иванович,— она хоть и хозяйка, но все равно не прочь расправиться с Гандуриным. Так, что ли? —обращался он к мачехе.

- Тьфу,— сердилась та и уходила из дому.

Василий Иванович облегченно вздыхал и продолжал уговаривать меня перейти в отцовский дом.

Я послушалась его и перешла в дом отца. Хотя много пришлось испытать от злой мачехи, но близость Василия Ивановича и его доброй жены всегда облегчала мне жизнь.

Мне нравилось, что Василий Иванович всегда жизнерадостен, ни перед кем не заискивает, обо всем имеет свое какое-то особое суждение.

Вот приходит, к примеру, выпивший отец.

Василий Иванович идет навстречу и, положив руки на плечи отца, говорит с укором:

- Что, Иван, снова отдал получку Гандурину?

- Да не Гандурину, а в кабаке оставил,— признается отец.

- Это, брат, все равно, хоть Гандурину, хоть в кабаке, один черт... Они не прочь и сотни кабаков построить, только бы обобрать фабричных.

В этом же духе говорил Василий Иванович с отцом и тогда, когда тот был трезв.

Мачехе это не нравилось, и она не переставала ворчать:

- Поп, настоящий поп, проповеди всякие разводит.

Отец же все больше привязывался к Василию Ивановичу и почти во всем его слушался. Помню, как однажды отец не вошел, а прямо влетел в комнату. Весь он был какой-то возбужденный, и в глазах светилась радость.

- Василий Иванович,— крикнул он еще в дверях,— ведь я жалованье получил... смотри, ни одной копеечки не истратил... А ведь мимо кабака проходил... Ей богу, у самых дверей уже был... А не вошел... Нет... Уж раз я тебе дал слово, что брошу пить, значит — конец, не подведу... Вот только возьми ты у меня получку! Возьми и держи у себя. На одни харчи только выдавай, а на водку

ни-ни...— И отец протянул Василию Ивановичу деньги...

- Нет,— возражал Василий Иванович,— деньги тобой заработаны и держи ты их у себя... А я вот погляжу, можешь ли ты при деньгах не пить.

- Могу, ей богу, могу,— уверял отец.

- А раз можешь, зачем же деньги мне отдаешь.

И отец оставил жалованье у себя. Не легко ему было расстаться с вином, но он стал пить все реже и реже.

Я уже говорила, что Василий Иванович редко бывал дома, но когда приходил, всегда старался помочь нам по хозяйству.

Иду бывало с работы, а он уже встречает меня:

- Что, Таинька, устала? Ну, давай отдыхай! Я уже все сделал, только вот по воду сбегаю, и конец...

- Ну зачем вы, Василий Иванович, я б сама.

Но он перебивал меня:

- Сама... А ты разве не устала?

- Устала, Василий Иванович,— признавалась я,— так устала, что рук не чувствую...

- А ты чувствуй руки. Руки, голубушка, надо чувствовать. Рабочему люду без рук все равно, что богачу без капитала. У них капитал, а у нас руки. А руки куда лучше капитала, вот, слава чести, лучше... Захотят они, эти самые руки, твои, мои, отцовы, одним словом всех нас, так вот захотят они — и капитала как не бывало... Нет капитала и — все. Это я слышал от умных людей...

Что он слышал, ему не удается рассказать, так как в комнату входит мачеха. Василий Иванович, бросив на нее недовольный взгляд, хватает ведра и почти выбегает из комнаты.

Я смотрела ему в след, и мне очень хотелось узнать все, что он слышал от умных людей.

Я прислушивалась к каждому слову Василия Ивановича. С ним было легче переносить нужду и горе.

Был август 1915 года.

Кормильцы уходили на фронт, оставляя семьи в нищете и голоде.

Голод стал частым гостем у ткачей. Среди ткачих участились случаи обмороков от голода и усталости.

Горе рабочего люда я видела всюду. Оно сопутствовало мне с раннего детства, с ним встречалась я на фабриках Кохмы и Шуи. Но тогда я еще не задумывалась над причинами бедствий народа. Это, видимо, объяснялось моим возрастом: ведь я пришла на фабрику почти ребенком. Конечно, и тогда я слышала ропот и возмущение рабочих, но многое из того, что говорилось и делалось вокруг, я не в состоянии была еще понять и осмыслить.

В Иваново-Вознесенск я вернулась уже взрослой, немало испытавшей, с любовью и ненавистью в сердце. Здесь я стала более внимательно следить за всем, что происходит вокруг, прислушивалась к разговорам фабричных, старалась понять их.

А разговоры эти, простые и доступные, таили глубокий смысл.

Вот, скажем, работницы прошли мимо дома фабриканта Гандурина, оттуда доносятся звуки музыки.

- Играют! — говорит одна.— А чего им не играть: у них ни отца, ни сына, никого на фронт не взяли.

- Ну да, возьмут у них,— замечает другая.— Сунут приставу сотню, другую, и никакой тебе солдатчины.

- Милые, неужели пристав по две сотни за это получает? Деньги-то какие.

- Ну вот, нашла чему дивиться... У Гандурина сотни тысяч лежат.

- И куда они только деньги девают?

- Куда? — фабрики новые строят. Соорудят вот такую махину, как нашу; наберут туда людей видимо-невидимо и сосут с них, до последней капли сосут.

- Господи, покарай этих Гандуриных,—шепчет кто-то.

- Нет, не покарает, бог милостив к богатым, а про бедных вот,— вздыхает старая ткачиха,— забыл...

Потому что бедный человек с малолетства привык ко всякой беде. Вот бог и надеется, что бедняк сам как-нибудь без божьей помощи выберется из беды.

- Да вот пробовали же выбираться — не выходит...— Это работницы намекают на революционные события 1905 года.

— А не вышло потому, что с пустыми руками кинулись в драку. Ружьев-то настоящих не было.

- Да, не было, а все-таки они нас боятся, ей богу, жонки, боятся...

- Еще бы не бояться... Нас в одном только Иваново-Вознесенске, гляди, сколько... А их раз-два и обчелся. Мой как уходил в солдаты, клялся и божился, что без ружья не вернется.

Однажды мастер, услышав подобные разговоры, пригрозил одной работнице «пожаловаться» на нее самому хозяину.

- Ну и жалуйся,— крикнула та,— убьет он, что ли, меня, твой хозяин? Пусть убивает. Он уже у меня всех перебил: шестого хороню. С голоду да нужды падают, как мухи, а вы с жиру беситесь... Поди, поди жалуйся на меня.

Тут заговорили почти все ткачихи, и мастер исчез из цеха.

Я стала все больше и больше понимать, что рабочие представляют собой огромную силу.

«Богачи нас боятся»,— слышала я не раз и стала задумываться над тем, почему боятся, что могут сделать с ними рабочие.

Однажды, придя на работу, я почувствовала какое-то особое настроение на фабрике. Ткачихи говорили между собою шепотом и точно чего-то ждали.

Приступили к работе молча. Вскоре в корпусе послышался чей-то возглас: «бросайте работу».

Его подхватили ткачихи, одна, другая... Вот уже я слышу его над самым ухом и, повернувшись к соседке слева, тоже кричу: «бросайте работу». «Бросайте работу!» — раздается по всему цеху, и вскоре у станков уже не остается ни одного человека.

Мы все выбегаем во двор фабрики. Я еще никогда не видела здесь так много народа.

- Жонки! —кричит один из рабочих,— стройтесь быстрее по пять человек! Живо!

- Куда мы?— спрашиваю я одну из работниц.

- Куда все, туда и мы,— отвечает мне несколько человек, и мы начинаем быстро строиться.

Вышли за ворота и примкнули к широким колоннам рабочих других фабрик.

Повсюду снуют полицейские, но рабочие не обращают на них внимания и идут вперед и вперед.

Я прислушиваюсь к разговору в рядах.

- Подумать только,— говорит кто-то, глядя на полицейских.— Нечисть по воле гуляет, а честных людей в тюрьму, на замок...

- Мы их замкнем,— вмешивается в разговор кто-то из рабочих.— Пусть только не выпустят наших...

Требовать надо как следует, чтобы действовало. Вот говорят в Петербурге да в Москве...— Но что в Петербурге и в Москве, мне не удается услышать, так как мы уже подходим к городской управе и мое внимание привлекает море людей. Люди... люди... везде люди.

- Товарищей идем освобождать,— слышу я чей-то очень знакомый голос. Оглядываюсь и вижу отца.

- Отец,— кричу я и вижу, как он пробирается ко мне навстречу.

- Пошли, доченька! — Так ласково обращается он ко мне впервые, и от этого еще радостнее на душе. Отцу, видимо, очень хочется поговорить, но его никто не слушает, внимание всех привлекает чей-то сильный голос. Толпа замерла, слушая его.

Я начинаю понимать, что вся эта огромная масса идет освобождать из тюрьмы очень близких ей людей. Мы направляемся к тюрьме. Снова кто-то громко говорит. И вдруг страшный шум.

- Стреляют,— слышу я чей-то крик.— Стреляют, собаки...— доносится с другой стороны.

- Разбойники, крови нашей хотите,— надрывается высокая, худая женщина.

Толпа меня уносит вперед, но вдруг я падаю на лежащего в крови человека. Кричу от страха и хочу податься назад, но узнаю в убитом Василия Ивановича Комиссарова.

- Василий Иванович!.. Василий Иванович! — кричу я, заливаясь слезами и припадая к трупу, но сильный удар по плечу вызывает у меня острую боль. Кто-то бьет меня нагайкой. Я поднимаю голову и вижу перед собой казака. Бегу от него, что есть силы и не перестаю кричать: «Василий Иванович, Василий Иванович...».

Прошло много лет со времени описанных событий в августе 1915 года. Тела погибших покоятся ныне в братской могиле на улице 10 Августа, рядом с городским Советом.

На высоком памятнике начертаны имена павших за счастье и свободу народа. Среди них и имя Василия Ивановича Комиссарова.

Кровавые события того памятного дня оставили тяжелый след в моей душе. Царские палачи убили и покалечили десятки таких же добрых и честных людей, как Василий Иванович.

- Что им будет за это? — спрашивала я любимую нашу работницу — тетю Аришу.

- Кому? Зверям-то? — удивляется она моему вопросу,— да им, милая, за такие дела крестов понадают и спасибо скажут.

- Кто? — вскрикиваю я.

- Сам царь,— отвечает тетя Ариша. Вокруг нас собирается толпа работниц.

Появляется управляющий, и тетя Ариша быстро переводит разговор с царя на собаку, которая, по ее словам, бегает по улице и «кидается на честных людей».

- Чья она? — спрашивает одна из ткачих.

- Чья бы ни была,— отвечает тетя Ариша,— все равно надо на цепь ее, а лучше всего прикончить.

Управляющий, как на зло, задерживается в цеху, а я сгораю от нетерпения, мне хочется скорее узнать, почему царь такой жестокий. Как он смеет благодарить убийц. С тетей Аришей мне не удается поговорить об этом, и я с нетерпением жду конца работы, чтобы встретиться с бабушкой. Я собираюсь ссориться с ней — зачем она меня учила молиться за царя, раз он такой жестокий.

Вечером после работы я не иду, а бегу к Барановым, где по-прежнему живет бабушка.

Меня встречает тетя Оля и с грустью сообщает, что бабушка тяжело заболела.

- Лимон ей надо дать,— советует соседка,— сразу выздоровеет.

- А сколько он стоит? — спрашиваю я, решив во что бы то ни стало купить лимон.

- А я откуда знаю,— отвечает соседка,— чай, я не Гандурина, чтобы лимоны покупать.

Весь этот разговор мы ведем шепотом, чтобы не разбудить уснувшую бабушку. В эту ночь я не отходила от старухи; она поминутно просила воды и не переставала благодарить меня за то, что я пришла к ней.

- Дня тебя не вижу,— все равно что век целый. Раз двадцать собиралась послать за тобой, да больно жаль, измаешься ты, сердечная, на фабрике, ноженьки, гляди, устали, куда еще ко мне идти.

- Нет, бабусенька,— обнимаю я ее.— Я теперь каждый день буду к тебе ходить, каждый день!

- Ну ходи, матушка, ходи. Дней-то не больно много осталось.

Я понимаю, что бабушка намекает на близкую смерть. Мне становится страшно при мысли, что могу лишиться самого близкого, самого дорогого мне человека.

- Бабушка,— прижимаюсь я к ней.— Ты скоро выздоровеешь и еще долго, долго будешь жить.

- А что толку в жизни-то? — грустно говорит бабушка.— Гляди, какой век прожила, а много ли добра видела. Ни капли... Одно только горе,— тяжело вздыхает она.

Во время болезни бабушки я почти не спала, и оттого работа становилась еще тяжелее. Бесконечно долго тянулась смена, казалось, вот-вот я упаду у станка... Мучил голод.

Гроши, заработанные мной, я расходовала на белый хлеб, молоко и лекарства для бабушки. Приходилось отказывать себе в самом необходимом. От этого я еще больше худела.

Это заметила тетя Ариша и стала еще внимательнее ко мне относиться. Я призналась ей, что страшусь своего состояния. Увидит хозяин, какая я чахлая, и сразу выгонит. Ведь Гандурину нужны здоровые ткачи.

- А мы ему, черту, скажем,— вскрикивает тетя Ариша,— хочешь здоровых ткачей, так не доводи их до чахотки.

- Ну да, скажете,— сомневалась я.

- А чего не сказать, чай, я его кормлю. В других вон городах не только говорят, а лупить их начали.

- В каких городах? — спрашиваю я...

- Господи боже мой!—восклицает тетя Ариша.— Мало ли у нас городов. Вот надо навалиться разом, и помина не останется от богачей...

- А вдруг стрелять начнут, как тогда, помните?

- Господи, кто не помнит. Надо было броситься на разбойников, скрутить им руки да забрать у них ружья.

- А почему, тетя Ариша, так не сделали?

- Да уж что теперь спрашивать — почему да почему... Не сделали, так сделают...

Свой разговор с тетей Аришей и вообще обо всем, что происходило на фабрике, я рассказывала по вечерам бабушке.

Она слушала меня внимательно, но молчала.

- Отчего ты молчишь, бабушка? Я тебе все рассказываю, а ты ни слова.

- А что толку, матушка, в моем слове, я уже не жилец. Взойдет солнышко, а я уже, может, не увижу его.— На глазах у бабушки крупные слезы.— Покойница я, Таинька.

- Ничего ты, бабушка, не покойница, я завтра принесу тебе лимон, и ты выздоровеешь.

Бабушка улыбается беззубым ртом:

- Дай бог,— шепчет она,— пожить бы еще маленько, чай и мне охота поглядеть, кто в этом споре верх возьмет.

На второй день я получила заработок, купила долгожданный лимон и мчусь к бабушке.

Она в забытьи.

Увидев меня, тетя Оля наклоняется к старухе и почти кричит:

- Мама, Тая пришла! Ты ее хотела видеть.

- Вот я, бабушка, лимон тебе принесла, попробуй...— Я быстро режу лимон на кружочки. В это время чей-то громкий голос заставляет всех вздрогнуть. Это кричит отец, стоя в дверях.

- С добрым днем, Ольга!.. Федор!.. С добрым днем. Всех честных людей, с добрым днем!.. Ура!

- С ума сошел,— возмущается тетя Оля.— Опять напился. Ночь на улице, а он — с добрым днем. Постыдился бы пить хоть теперь.

- Сама ты пьяная,— смеется отец,— а я трезв... Я трезвее всех вас. Вы вот не знаете, а я знаю, что царя свергли!

Все поражены и не в состоянии вымолвить слова.

Отец в восторге от того впечатления, которое произвела принесенная им весть.

- Ну? — обращается он к тете Оле.— Ночь — скажешь? Нет... день... день наступил. Идемте на волю! Никто теперь дома не торчит, одни только вы...

Дядя Федя делает ему знак говорить тише и кивает на угол, где за перегородкой лежит бабушка.

- Старуха больно плоха!

Отец сразу умолкает и на цыпочках идет к бабушке. Мы все двигаемся за ним. Меня поражает вид бабушки. Она лежит уже не на спине, а на боку, приподнявшись на локоть. Рот ее полуоткрыт, глаза расширены. Вся она точно прислушивается к чему-то.

- Бабушка,— бросаюсь я к ней,— царя скинули, слышишь, царя, говорят, больше нет.

Старуха делает движение рукой. Так она бывало поднимала руку, чтобы перекреститься... Но теперь рука не слушается и безжизненно падает.

- Бабушка! — кричу я, но бабушка лежит неподвижно.

- Померла,— шепчет кто-то.