Кривцов Андриан Прокопьевич (1893 – 1976)

В разгар лета 1914 года началась первая мировая империалистическая война.

Молодежь, подлежащая призыву в армию, называлась рекрутами, а кто был рекрут, тот примерно за месяц до призыва бросал работу, брал гармошку в руки, собирал компанию таких же рекрутов и отправлялся из деревни в деревню гулять — «рекрутиться».

В деревнях, где было побольше девушек, устраивали «беседы». Целый вечер парни и девушки пели, плясали, а потом «провожались». Обычно во время таких «провожаний» и завязывались серьезные романы, завершавшиеся свадьбами.

Рекрутство 1914 года было особое. Мы призывались не просто служить в армию, а на войну. Война уже шла. В ней погибали тысячи людей, призванных в армию еще в мирное время. В деревнях начали появляться инвалиды войны. Чьи-то сыновья и братья лежали в госпиталях. Некоторые семьи получили «похоронки»— извещения об убитых. Поэтому к рекрутству моих сверстников население относилось с большим сочувствием. Пожилые женщины старались угостить нас:

— Ребята, у меня осталась водочка, на калгане настояна. Выпейте за моего Ивана, чтоб его пуля миновала.

В другом доме предлагали можжевеловую, мятную. Все, что давали добрые женщины, шло в общий котел. Девчата делали яичницу, приносили хлеб, и начинался общий веселый ужин.

С детства у меня болели глаза: на правом глазу было заметно помутнение роговой оболочки. Призывная комиссия послала в Москву на обследование в Петровский госпиталь. Врачи признали годным только к нестроевой службе. Но по молодости я рассуждал так: если семейные люди воюют, оставляя дома жен и детей, то почему я, холостой, здоровый и сильный человек, должен сидеть в тылу? Во мне говорил тот «добросовестный патриотизм», о котором упоминал В. И. Ленин в своих статьях о поведении некоторой части рабочего класса в годы империалистической войны.

Зачислили меня в 56-й запасной батальон 7-го гренадерского Самогитского полка, расквартированный в Москве. Я прилежно проходил строевую службу. Когда перешли к придельной стрельбе, то мне разрешили учиться стрелять с левого глаза.

На Ходынском поле проводилась зачетная стрельба. Лежа в цепи стрелков, я откинул ноги вправо, когда у всех остальных они были откинуты влево. Ротный командир взъелся на взводного.

- У этого солдата, ваше благородие, правый глаз не видит. Он стреляет с левого, — ответил взводный.

- А как он попадает?

- Из пяти — четыре обязательно, а то и все пять в цель!

- Ну и черт с ним, пусть стреляет, как может.

После стрельбы на Ходынке нас стали готовить к встрече царя Николая II, которого ждали в Москве во второй половине декабря.

В день приезда — это было 20 декабря, нас повели на место встречи и разместили сплошной цепочкой по обеим сторонам улицы, начиная от Белорусского вокзала по Тверской улице до Кремля.

Долго мы мерзли, топая ногами в кожаных сапогах. Нако¬нец, раздался сигнал, что царь двигается со свитой в автомобилях по направлению к нам. Последовала команда: «Перчатки долой!», через некоторое время — «На караул!»

В трескучий мороз, держа голыми руками винтовки со стальными стволами, мы стояли по стойке «смирно», пока не проехала вся царская процессия. Мы по-солдатски терпели, но каждый мысленно не раз чертыхнулся по адресу его величества.

22 декабря нас в полном обмундировании и боевом снаряжении привели в манеж, приказали снять шинели и построили, как было нужно: повзводно, поротно и т. д. В назначенный час приехал царь. После команды «смирно!» все замерли. Царь сказал: «Здорово, молодцы!». Мы соответствующим образом ответили, и царь начал обход по рядам. Моего земляка и соседа, не останавливаясь, царь спросил: «Какой губернии?» Тот прокричал: «Владимирской, Ваше императорское величество!» Такие же «глубокомысленные» вопросы царь задавал на ходу и другим солдатам.

Когда обход был закончен, царь в короткой речи похвалил нас за выправку и распорядился немедленно отправить на фронт.

Через два дня мы выехали на Западный фронт. На станции Волковыск задержались дня на два, перегрузились в вагоны и двинулись на Белосток и Остроленку до пограничной станции Граево. 1 января проехали по разрушенному и на скорую руку отремонтированному железнодорожному мосту через пограничную небольшую речушку. Прибыли в первый немецкий город Лык. В сумерках нас повели на город Монграбов. Оба городка были разрушены, жителей в них не осталось. Нас, оказывается, привезли на пополнение сильно поредевшего в боях 336-го Челябинского полка 84 дивизии.

Кадровые солдаты нам рассказали, что немецкие и русские солдаты, стоя друг против друга, начали братание. Сначала братались отдельные воины, а потом стали сходиться большие группы солдат. Именно поэтому полк и отвели в ближайший тыл.

На отдыхе солдат кормили прилично. По этой примете бывалые солдаты говорили, что скоро начнется наступление. После двухнедельного отдыха нас повели на боевые позиции, расположенные на берегу одного из озер.

Каждое отделение занимало свою землянку, которую отапливали углем: обстрелянные солдаты запасливо захватили его еще в Монграбове.

Примерно через неделю разводящий пришел к нам на пост без смены и привел к землянке ротного командира. Когда собралась вся рота, командир, предупредив, чтоб не шумели и не курили, куда-то нас повел. Шли без остановки часа полтора, потом кого-то встретили, немного постояли, и нас повернули в обратном направлении. Вскоре выяснилось, что немцы недалеко прорвали фронт.

Отступая, мы пересекли снова русско-германскую границу и узнали, что путь отступления на Остроленку отрезан. Командование решило вести нас к городу Сувалки, но через пять верст мы наткнулись на немцев, вернулись на развилку дорог и пошли на Гродно. Туда путь оказался тоже отрезанным. Пытались пройти на Августов, и тут — осечка. Все-таки начальство приказало проселками пробиваться к этому городу. Дорога была трудная, с топями, да еще ночью лил дождь. Солдаты на руках

вытаскивали артиллерию и повозки со снарядами. В Августове все дома и постройки были заполнены солдатами, пришедшими раньше нас.

На рассвете скомандовали строиться.

Весь день под Августовом шел бой. К вечеру наш полк, взяв значительное количество немцев в плен, пробился на шоссе в направлении Волковыска.

За двенадцать дней отступления и прорыва части армии перемешались. Отступление далось тяжело. Люди падали и тут же, на дороге, засыпали. Пытавшийся их будить, стращая пленом и морозом, сам падал и засыпал.

В Волковыске из нас стали формировать роты, которые потом отправляли на форты крепости Гродно. Там нам дали несколько дней отдыха.

Под Гродно тоже шли бои, тяжесть которых пала на вновь прибывшие войска. Скоро сюда приехал и сам главнокомандующий войсками дядя царя великий князь Николай Николаевич. Конечно, не его приездом, а упорством наших солдат враг был остановлен под Гродно, немцы начали отступать.

Под вечер 16 февраля нас повели обратно на боевые позиции по направлению к Августову. Весь день 17 февраля шел жестокий бой, немцы отчаянно сопротивлялись. В этом бою сходились врукопашную, и я впервые увидел немца, убитого моими руками.

Вечером, когда наступила темнота, приехала походная кухня, но к ней подходило очень немного солдат. Им давали мяса, кто сколько хотел, в полу шинели насыпали хлеба, в шапки — каши, наливали полные котелки супа. Людские потери оказались огромными, и кормить стало некого.

Ночь наступила морозная и лунная. Меня с одним товарищем послали установить связь с соседним Петрозаводским полком. На нашем пути повсюду лежали трупы убитых немцев. Смотрю, лежит мертвый немец в башлыке. Пришлось «раскулачить» его, иначе мог бы серьезно обморозиться.

Связь мы установили и вернулись к своим. Утром сижу в окопе, заправляюсь хлебом с сахаром. Смотрю, на той стороне оврага ходят люди. Кричу ребятам:

— Передайте по цепи командиру роты, чтобы он в бинокль посмотрел, наши это или немцы.

Оказалось — немцы. Командир роты приказал команде дать залп. Немцы исчезли. Через некоторое время по нашим позициям стала бить шрапнелью вражеская артиллерия. Мы получили распоряжение наступать.

Вылезли из окопов и побежали в лощину. Обстрел усилился. Слышу, около меня свистит снаряд. Я присел. Снаряд разорвался недалеко от меня, и я упал. Почувствовал боль в ноге около бедра. Снял брюки, посмотрел: здоровая шишка на ноге, а крови нет. Думаю: «хорошо, что только ушибло, а не ранило», но чувствую, что ниже по ноге течет что-то горячее. Спустил брюки ниже. Смотрю, немного выше колена рана, и из нее хлещет кровь.

Потом, в госпитале, сказали, что шрапнель у колена, задев кость, прошла до бедра и там застряла, не прорвав мышцу.

Перевязал бинтом рану. Цепь продвинулась далеко вперед, а я пошел назад. От боли в ноге пришлось ползти. Надо было спешить выйти из-под обстрела. До перевязочного пункта дополз благополучно, где таких, как я, скопилось порядочно. Врачи обходили раненых, некоторых тут же на носилках отправляли в операционную. Дошла очередь и до меня. Спросили, чем ранен и куда. Я тоже был определен на операцию. На операционном столе врач предупредил:

— Ни усыплять, ни замораживать тебя у нас нечем. Будет больно — не кричи, терпи.

Я вцепился зубами себе в руку и не издал ни одного звука.

После операции опять очутился в коридоре, а с наступлением темноты меня в числе других повезли на вокзал. Санитарный поезд из Гродно доставил нас в Псковский военный госпиталь,

Первое время мучили перевязки. Шрапнель, как правило, немцы специально смазывали составом, чтоб раны от нее дольше не заживали. Рана у меня оказалась очень глубокой, в ней образовывалось нагноение, которое нужно было ликвидировать. Чистку производила сестра с обоих концов раны: откуда шрапнель вошла, и где ее извлекали. Но человек ко всему привыкает. Постепенно стал я эту процедуру переносить легче, температура снизилась. Сперва на перевязку доставляли на носилках, потом стал ходить сам на костылях.

Даже тяжелое ранение в результате бездарно начатого боя не излечило меня от «добросовестного патриотизма». Я считал, что за свою рану авансом расплатился с немцами в штыковом бою.

В первый день пасхи мне сообщили, что на свидание приехал отец. Чтоб не расстраивать его, я вышел без костыля.

Отец пробыл два дня. Я был рад не столько гостинцам, которые он мне привез, сколько возможности увидеть его самого, услышать семейные новости, так как чтил его как родителя и уважал как наставника на своем жизненном пути.

От меня отец поехал в Кронштадт, где брат Ваня служил матросом. Потом он мне рассказывал, какие с ним произошли приключения в Петрограде.

Рыбаки и лодочники предупредили, что гражданских лиц в Кронштадт не допускают. Даже военные должны иметь особые пропуска. Батя упросил одного лодочника перевезти его и высадить ка берегу. Это произошло затемно, ранним утром. Лодочник высадил пассажира, а сам скорей — за весла! Отец стал обдумывать, что ему говорить, когда его задержат. Долго ждать не пришлось. Первый же патруль отвел его в комендатуру. Отец рассказал, что ездил к старшему сыну Андриану в Псков (показал офицеру железнодорожные билеты до Пскова и от Пскова до Петрограда), который лежит в госпитале. Поскольку от Петрограда недалеко Кронштадт, решил навестить своего второго сына, Ивана, который служит здесь и учится в школе машинистов. Он привез ему отцовское и материнское благословение и просит разрешить свидание с сыном.

Дежурный офицер быстро навел справки, установил, что действительно в школе машинистов служит Иван Прокопьевич Кривцов, для порядка пожурил отца за нарушение военных правил, но свидание разрешил.

К вечеру отца на военном катере доставили в Петроград. Он был очень доволен, что повидал обоих сыновей, и с хорошими вестями возвратился домой. Отец успокоил семью, сказал, что Андриан уже ходит без костылей, калекой не будет, а Ваня учится хорошо, его назначают машинистом на миноносец, который достраивается в Ревеле (теперешнем Таллине).

Из госпиталя меня выписали в группу выздоравливающих, а через две недели был направлен в Белосток.

Там скопилось очень много солдат, возвратившихся из госпиталей. Никто с нами ничем не занимался, болтались мы по городу без дела. Дней через пять такой жизни я стал проситься отправить меня обратно в полк. Получил такое согласие, а с ним — проездные документы, продукты и аттестат, поехал в Гродно, а оттуда направился пешком к Августову. Передо мной развернулась картина разрушений: исковерканные окопами поля, развороченные воронками дороги, сожженные деревни.

Наша дивизия занимала позиции в так называемых Августовских лесах. Основу последних составляли вековые сосны — высокие, мощные, с ветвями на самой верхушке. В таких лесах обычно бывает много грибов. В нем бы только ребятишкам аукаться да парням с девушками в горелки играть! А там было нарыто множество окопов: у каждой части не менее семи рядов. Перед окопами торчали проволочные заграждения.

Когда нас привели, на участке было затишье. Кое-где временами происходила перестрелка. Тем не менее из окопов не очень-то высунешься. У немцев еще тогда завелись снайперские винтовки. Чуть приподнимешься над окопом— тут же засвистит пуля. Я выставил походную лопатку — тотчас последовал выстрел, пуля пробила лопатку в самом центре.

Линии окопов были расположены довольно близко от противника, нас разделяли только заграждения. Часто можно было слышать громкий разговор.

Однажды один наш солдат, из поляков, услышал, что в немецких окопах разговаривают на его родном языке. Он тоже закричал по-польски:

- Панове, как здоровье?

Ему ответили. Завязался разговор.

- Иди же к нам, угостим вкусной кашей, — кричит наш солдат.

- И ты приходи, я подарю тебе хорошую трубку, — отвечает немецкий поляк.

- Мы не можем к вам прийти. Как покажешься из окопа, вы тут же стреляете, — развертывался разговор.

- Приходи, не бойся. Я крикну ребятам, чтоб они не стреляли.

Наш поляк рискнул сесть на бруствер окопа. По нему выстрела не раздалось. Он встал. Опять нет выстрела. Тогда наш солдат крикнул:

- Вставай и ты. Мы тоже стрелять не будем.

Немецкий поляк приподнялся. Наш показал ему котелок с кашей, а тот трубку. Наш солдат пошел к своему проволочному заграждению, а тот к своему. Проползли через все заграждения, встретились, обменялись «сувенирами». Немец пригласил русского встретиться на другой день.

Хождение в гости друг к другу распространилось быстро и начало принимать широкие масштабы.

Однажды вечером выяснилось, что четверо солдат нашей роты после братания не вернулись. Командир вынужден писать рапорт о том, что четверо солдат сдались в плен. Нашу роту сняли с позиции и отвели в тыл на допросы.

Командир роты получил взыскание, а роте приказано провести разведку боем.

По заданию полкового штаба мы должны были выступить ночью, перерезать проволочные заграждения противника, выбить его из окопов и представить пленных и немецкое оружие как доказательство успешного боя.

Командир роты сказал, что наступать будем не на этом участке и повел нас правее, верст за семь. Там, как и у нас, было подготовлено семь рядов окопов. По ходам сообщений мы заняли места в переднем ряду. Взяв из каждого взвода боевых ребят, командир роты по ходам сообщения подошел еще ближе к немецким окопам и показал, где разведчики должны остаться на ночь. Снабдил их сильными ручными гранатами, которые могут разрушать даже проволочные заграждения. Он приказал с первой сигнальной ракетой кидать гранаты, при этом разъяснил разведчикам, что начнется винтовочная и артиллерийская стрельба, но самого наступления не будет.

Около полуночи взвилась сигнальная ракета. Разведчики стали кидать гранаты, потом вся рота открыла винтовочную стрельбу. По нам принялась бить артиллерия противника, забабахали пушки и с наших позиций. Часа через полтора-два стрельба прекратилась с обеих сторон.

Наутро командир подал рапорт, что задание — разведка боем — выполнено, приложил к нему и «трофеи» — проволоку с немецких ограждений, трубки, карты. Кстати сказать, немецкой проволокой, брошенной при отступлении немцами, были опутаны и наши ограждения. Для рядовых было выдано 18 Георгиевских крестов, командир роты тоже был награжден каким-то орденом.

Размышляя над этой «разведкой боем», мы пришли к выводу, что начальству она была нужна для списания убитыми тех солдат, которые после братания не вернулись в часть.

На нашем участке фронта продолжалось затишье. А на юго-западном фронте шли ожесточенные бои с большими потерями для обеих сторон.

Однажды в роте провели беседу, из которой мы узнали, что в боях пострадали старинные гренадерские полки, созданные еще во времена Суворова, что эти полки, если их пополнить одними новобранцами из маршевых рот, потеряют пробивную силу, которой славились. Поэтому наряду с новобранцами в эти полки надо прислать обстрелянных солдат, с боевым опытом, которые обеспечили бы боевую стойкость и поддержали былую славу гренадер. Командование обратилось к нам с призывом пойти добровольцами на пополнение этих знаменитых полков, имеющих большие заслуги перед Отечеством.

Добровольцев вызвалось порядочно: записался и я с моим земляком Иваном Ивановичем Безобразовым. Нам захотелось послужить в знаменитых суворовских полках, которые штурмовали Измаил.

На юго-западный фронт поехал целый эшелон добровольцев. Ехали не торопясь, подолгу задерживаясь на станциях. Солдаты этим не печалились, на остановках начинались песни, пляски. В своей роте я считался хорошим запевалой, да и вид имел бравый: отрастил рыжие бороду и усы, бороду расчесывал специальной щеточкой, а усы завивал колечками. Каптенармус роты подобрал для меня желтые сапоги. Одним словом, вид у меня получился лихой. Несложные мотивы я мог исполнять по слуху на балалайке, мандолине, гитаре и на гармошке. Это как-то выделяло меня из общей массы солдат.

Когда эшелон задерживался на станции, по цепи передавали:

- Рыжего к командиру батальона... Рыжего к командиру батальона...

Передача доходила до нашего вагона, и ребята толкали меня:

- Кривцов, тебя к командиру батальона вызывают.

Я поправлял гимнастерку, застегивался на все пуговицы, подпоясывался, как положено, надевал фуражку бочком и шел к командиру батальона.

- Прибыл по вашему приказанию, ваше благородие!

- Здравствуй.

- Здравия желаю, ваше благородие!

Командир батальона обычно поручал мне организовать пляску — самодеятельность, как бы теперь сказали. Я знал всех плясунов, запевал, гармониста — всех моих друзей по «веселому цеху».

Наконец, мы на месте назначения, и сразу пошли «на дело».

Только что сформированные роты с наступлением темноты, стараясь не шуметь, двинулись вперед. Как ни соблюдалась тишина, противник услышал наше передвижение, началась стрельба. Пришлось залечь в цепях, тогда стрельба прекратилась. Цепи поползли дальше, и снова началась стрельба уже из пулеметов.

Меня назначили связным между шестой и седьмой ротами.

С этого времени мы все время находились в боях. Бои шли упорные, тем не менее русским частям из-за нехватки боеприпасов приходилось отступать. Не сосчитать — сколько мы оставили окопов, сколько нарыли новых и снова оставляли их.

За давностью лет ужасные картины боев сглаживаются в памяти, остаются только наиболее поразившие меня события.

Около Владимира-Волынского я впервые увидел хаты, которые топились по-черному. Дым из печи уходил не в трубу, как у нас, а в боковые горнушки. Полы в хатах были земляные. Выросшая в наших местах промышленность все-таки сказалась и на общем росте бытовой культуры среднерусской деревни. Во Владимирской и Костромской губерниях такого не встречалось.

Поскольку немцы начали наступление и в Августовских лесах, то нашу дивизию перебросили под Вильно (Вильнюс).

Однажды из штаба полка нас, двоих солдат, послали с секретным пакетом в штаб дивизии, который размещался в имении какого-то помещика около Вильно. Пакет мы благополучно сдали и пошли в город. Нашей мечтой было помыться в бане. Ох, какая была сладость, когда забрались на полок, поддали жару и начали хлестать друг друга березовыми вениками! Вышли в предбанник, будто заново рожденные.

Скоро наша часть отступила под Сморгонь. Однажды ночью немцы пустили на нас газы. Хотя противогазы солдатам и были розданы, но пострадавших все-таки оказалось много. На следующий день был сформирован целый эшелон с отравленными газом солдатами, который отправили в глубь России. От газа трава на полях пожелтела, с деревьев падали увядшие листья. Подобная жестокость немцев страшно поразила нас, и на некоторое время о братаньи никто не заикался.

В конце лета 1915 года мы закрепились восточнее Сморгони и на этих позициях простояли вплоть до Февральской революции.

На досуге мы заново припоминали свои дороги на фронте и приходили к выводу, что наше начальство воевать не умеет, что понапрасну погибли тысячи молодых ребят из-за дураков офицеров. Кое-кто задавал вопрос: «А за что мы воюем?» Никто на этот вопрос ответить не смог. Только унтера одергивали:

- За что воюем? Забыли разве? За веру, царя и отечество!

Когда фронт стабилизировался, высшее военное начальство стало спрашивать с полковой администрации отчетность по личному составу и по расходу продуктов. Полки все время находились в передвижении, отчетность была запущена. Писари едва справлялись с текущей, неотложной перепиской.

Начальство стало искать для них подмогу. Всем грамотным солдатам предложили заполнить анкету: назвать фамилию, имя, отчество, роту, в которой служишь, адрес родителей, как их звать, указать губернию, уезд, волость и деревню. По таким ответам и определяли уровень грамотности.

Меня вызвали в штаб полка. Два полковых писаря — один по строевой части, другой по хозяйственной — стали со мной беседовать. Выяснилось, что я знаю все меры веса, длины, объема, знаю дроби и проценты. Полковой писарь по хозяйственной части заявил:

- Этого солдата отдайте мне на провиантский стол. Там, знаешь, солдатская норма по одной шестой золотника чаю в день на человека, соль тоже в золотниках, мяса — по четверти фунта. Все это может высчитать только такой человек, как Кривцов.

Так и перевели меня писарским учеником в хозяйственную часть полка.

Штаб полка находился от передовых позиций верстах в шести. Хозяйственные обозы первого разряда от передовых позиций располагались верст за десять дальше, а хозяйственная часть полка и обозы второго разряда находились уже в 40— 45 верстах от передовых позиций.

Грязным, оборванным окопником явился я в хозяйственную часть. Сначала меня сторонились, а потом, узнав о том, что я много раз участвовал в боях, был ранен и из госпиталя снова вернулся на фронт, отношение изменили. Тотчас же направили меня к каптенармусу, разыскали новое белье и обмундирование, соорудили нечто вроде ванны. После мытья подстригли, побрили. Сытно к тому же накормленный, я подумал: так-то воевать можно!

На следующий день полковой писарь повел меня на экзамен к делопроизводителю. В молодости я страдал заиканием, а волнуясь, заикался еще больше. Не обращая на это внимание, он дал мне задачку — рассчитать, сколько нужно выдать чая, сахара, соли, мяса и хлеба в золотниках, фунтах и пудах на нечетное число людей. Все это я довольно быстро высчитал, проверил результат только мне одному известным способом (через девятки), и передал экзаменатору. Последний не стал утруждать себя проверкой, а поручил это дело полковому писарю. Тот на счетах проверил и подтвердил, что все сходится точно.

Провиантский стол, на который меня определили, находился в непосредственном ведении полкового писаря. Он сдал мне дела, разъяснил, как по приказам нужно делать выборки прибывших и убывших, как проверять выданные аттестаты, . познакомил с нормами, и я приступил к новой работе.

Через три-четыре дня, проверяя, что же мною сделано, полковой писарь удивился выполненному объему работы и явно ко мне подобрел. Воспользовавшись этим, я попросил взять в писарские ученики моего земляка из шестой роты, очень старательного и исполнительного. Так Иван Иванович Безобразов, покинув окопы, тоже стал учеником писаря.

И днями, и вечерами я сидел над приказами о прибывших и убывших солдатах и офицерах. Начиная с июля 1914 года, то есть со дня начала войны, этого не делалось. За три месяца я сдал полный отчет за двадцать месяцев. Такая продуктивность столь удивила начальство, что в апреле мне нашили две лычки. По строевому уставу это значило, что я стал младшим унтер офицером, а по писарскому — младшим писарем. Делопроизводитель пообещал отпустить меня на пасху домой на две недели. Война шла так долго и тянулась так безнадежно, что нижним чинам и офицерам разрешили давать двухнедельные отпуска.

К этому времени я получил из дома письмо, в котором сообщалось, что отец расстался с фабрикой Малахова в Дуляпине, нанялся ткацким мастером в Южу. В письме предупреждалось, что если доведется ехать домой, то надо брать билет до Шуи, там найти заведующего южскнми складами фабрики Балина Василия Павловича Староверова, а уж тот и поможет мне доехать до Южи.

К вечеру в страстную субботу еще засветло я прибыл в Южу. Младший братишка Вася увидел в окно, что проехал какой-то солдат, и сказал об этом сидящей за чаем семье. Мама посокрушалась:

- Вот у нас двое служат в солдатах. Хоть бы один приехал на праздник!

Тут я открыл дверь и вошел. Все потеряли дар речи. Быстрее всех пришел в себя Вася:

- Андриан приехал!

Первой я расцеловал маму, потом папу и сестренок, последними братишек Костю и Васю. После паузы отец сказал:

- Давай, мать, разговляться. У нас пасха наступила раньше, раз сын приехал с фронта.

На столе появились окорок и заливное, а отец достал настойку самогона с вишневым вареньем.

Быстро побежали дни отпуска. Погода стояла теплая. Я легко находил общий язык на гуляньях и вечеринках с южскими девушками, хотя скоро пришлось собираться в обратную дорогу.

После возвращения из отпуска работать стало легче и веселее. Веселее хотя бы потому, что недалеко от нашей землянки, где размещалась канцелярия и где нас жило 18 человек, стояла деревня, богатая девчатами. Некоторые из ребят уже поженились и ходили к тещам на блины. Я жениться не собирался, но погулять с девушками не отказывался. Откровенно говоря, искать более близкие связи с окрестными жителями заставляли нас обстоятельства. Плотный солдатский паек как-то понемногу «усыхал». Стал редким мясной приварок. Из рациона исчезли сначала гречневая, а затем и пшенная каша. Неведомо откуда интенданты раздобыли горы чечевицы. Первое варили с чечевицей и на второе тоже подавали чечевицу, в виде каши. Продукт полезный, сытный, но раз поешь, два, а там захочется чего-нибудь другого.

Многие предпочитали один черный хлеб с чаем.

Возвращавшиеся из отпусков солдаты привозили слухи о проникновении немецких шпионов в царский дворец.

Расстреляли какого-то полковника Мясоедова. А он был приятелем военного министра Сухомлинова. Жена военного министра к царице запросто на чай-кофе ездила.

Такие разговоры велись сначала полушепотом, только между солдатами, а потом ехидные вопросы стали задавать и офицерам.

Правда ли, что наш царь приходится двоюродным братом Вильгельму? Почему главным министром назначили немца Штюрмера?

Кадровые офицеры из дворян обычно прикрикивали на нас, накладывали дисциплинарные взыскания за такие вопросы, стращали штрафной ротой.

Прапорщики и подпоручики из бывших студентов, учителей, видимо, сами мучились такими же вопросами. Один из них, Кумошенский, нам прямо отвечал:

- Братцы, не допекайте меня подобными вопросами. Больше того, что в газетах пишут, я и сам не знаю.

А в газетах время от времени печатались статейки о Распутине. Намекалось на то, что ему покровительствуют в Царском селе.

Когда был убит Распутин, то даже цензура растерялась — так много печаталось о нем и высшей аристократии разоблачительных материалов.

Под влиянием этих сообщений у меня рухнули остатки доверия к тем, кто затеял эту войну и кто нисколько не дорожит жизнью сотен тысяч людей ради своих выгод.

Кумошенский получал газету «Русское слово». Когда к нему подходили солдаты, то он стучал пальцами о газетный лист и говорил:

- Смотри, как богатеет Россия! Рябушинский начал строить в Москве автомобильный завод. В Кольчугине акционерное общество воздвигает завод по изготовлению изделий из цветных металлов. В Ярославле — завод грузовиков для армии.

- Россия или Рябушинский богатеют? — спрашивали мы.

- А вы как думаете? — отвечал на наш вопрос Кумошенский, складывал газету и отходил от нас.

Из глубины России, от покинутых семей солдаты получали письма, в которых после многочисленных поклонов от всех родственников сообщалось, что полностью надел обработать не удалось — у стариков-родителей не хватало сил, а детишки до десяти лет—плохие помощники на пашне и на жниве.

Все это создавало атмосферу ожидания каких-то перемен.

— Так жить невозможно! — говорили между собой солдаты.

К сожалению, в нашей части не было питерских или московских рабочих, которые могли бы разъяснить политическую обстановку.

Сообщения об антивоенных забастовках на ивановских и костромских фабриках обычно военная цензура в письмах вымарывала и потому мы не знали о том, что творится на родине.

В начале 1917 года к нам стали проникать слухи о забастовках в Петрограде, об очередях у хлебных магазинов, о требованиях женщин-работниц кончать воину. Офицеры как-то притихли, стали отдаляться от солдат.

Третьего марта из отпуска возвратился солдат из Подмосковья и привез газету «Русское слово», в которой было напечатано сообщение об отречении царя от престола и сформировании Временного правительства.

Прапорщик Кумошенский приказал штабным работникам собрать всю хозяйственную команду.

На полянке у штаба полка состоялось первое солдатское собрание. Позднее такие собрания стали называть митингами.

На собрании выступил Кумошенский, прочитал газетные сообщения. Вслед за ним взял слово какой-то поручик. Он горячо говорил о том, как боролись поколения революционеров, назвал имена декабристов, рассказал о революции 1905 года и призвал к бдительности, чтоб приверженцы монархии не могли вернуть старый режим.

С начала февральской революции стали получать «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов». В них был отпечатан приказ, которым отменялись всякие чины и звания и, в частности, отдача чести офицерам. Из «Известий» мы узнали подробности того, как произошла революция. Нас ободрил тот факт, что революция совершалась рабочими Петрограда в союзе с солдатами петроградского гарнизона и матросами Балтфлота.

В действующей армии тоже стали избираться ротные и полковые комитеты, куда входили и офицеры, и нижние чины — солдаты. Правда, строить новые порядки в армии было очень трудно: газеты по-разному освещали происходящие события. Одна говорила, что нужно делать так, другая то же самое рекомендовала делать по-другому. Нам, беспартийным, не знающим политической азбуки, было очень трудно разобраться, кто прав и кто неправ. Каждый по-своему понимал и толковал газеты.....