Баранов Семен Никандрович (1893 – 1961)

Утро 28 февраля было довольно морозное, и указатели учебно-минного отряда, своевременно выйдя во двор для построения своих смен, сердито выкрикивали фамилии учеников, а явившихся с опозданием злобно вталкивали в строй. Указатель Дубровный, известный своей свирепостью, так сильно толкнул Тупова, что тот упал на обледеневшую мостовую, разбил затылок и не смог подняться без помощи матросов.

Раздалась общая команда:

- Отряд, смирно!

Заполненный матросами двор мгновенно замер, из главного подъезда казармы показался дежурный офицер старший лейтенант Синявский. Желчный, всегда чем-то недовольный, он машинально, как на пружинах, подошел к строю и леденящим голосом произнес:

- Здорово, матросы!

- Здрав-жлам-ваш-родь!

Синявский произвел несколько перестроений и раздраженно скомандовал:

- Отряд, прямо — шагом арш!

С привычным равнодушием, ударив левой ногой сильнее, чем при обычном шаге, матросы сдвоенными рядами вышли на Павловскую улицу и направились в учебные классы. У ворот стояли два дневальных в овчинных тулупах с очень большими воротниками. Они лениво открыли ворота, пропустили отряд; не торопясь закрыли их, запахнули полы тулупов и молча пошли в будку с единственным, пожалуй, желанием— поскорее смениться.

Улицы Кронштадта были мрачны и безлюдны. Фонари уже погасли, но до рассвета еще было далеко.

При выходе на Павловскую улицу отрядный запевала Шагин затянул: «Пишет, пишет нам султан турецкий, пишет русскому царю...» Все мы дружно подхватили и с песнями дошли до классов.

Занятия в классах шли своим чередом, указатели объясняли, вероятно в сотый раз, чертежи и детали машин, а матросы, успевшие заучить их объяснения наизусть, молча сидели и с нетерпением ждали окончания урока, чтобы выйти покурить.

Каждую перемену Тупов, показывая опухоль на затылке, зло чертыхался. Окружавшие его матросы невольно сжимали кулаки, но перемена кончалась — и они молча уносили в классы всю горечь своего бесправия. Как и во все предшествующие дни, был нерушим твердый воинский порядок.

Но в городе что-то случилось. Рабочие Кронштадтского пароходного завода окончили работу значительно раньше обычного и разошлись по домам. Ворота нашей казармы стали закрывать на замок, чего раньше никогда не бывало. Вместо двух дневальных поставили вооруженный караул — четыре человека под начальством унтер-офицера. В конце дня по учебно-минному отряду был объявлен приказ, которым отменялись пропуска и до особого распоряжения запрещалось увольнение в город.

Все эти изменения, нарушившие обыденную жизнь отряда, вызвали у матросов небывалую настороженность, пробудили различные догадки и слухи, передававшиеся шепотом из уст в уста. Как обычно в таких случаях, не обходилось без преувеличений. Матрос Бурмистров под большим секретом рассказывал друзьям, будто он сам видел, как было расставлено у подъезда адмирала Вирена для охраны его высокопревосходительства несколько десятков строевых матросов. В действительности же был только усилен караул: вместо двух бородачей, старых николаевских матросов, у главного подъезда поставлены пять здоровенных строевых матросов с кондуктором во главе.

Наступил темный зимний вечер. Воцарилась обычная кронштадтская тишина. Раздалась команда «На ужин!». Слышался неторопливый стук ложками и бачками, но ни смеха, ни острот уже не было — матросы замкнулись, ушли в себя. Потом наступил свободный час — от ужина до вечерней молитвы. Как в закрытом котле, подогреваемом со всех сторон, в роте сгущалась атмосфера, росла безотчетная тревога. Матросы собирались по два-три человека, быстро расходились, появлялись в других группах, о чем-то таинственно говорили, чего-то недоговаривали, прислушивались к разговорам других.

В душе каждого из нас кипела злоба, ненависть к тому проклятому порядку, который превращал человека в безмолвного раба. Жажда мести толкала к действию. А к какому? Мы еще сами не знали и чего-то ожидали. Думали о многом, но не ведали, что делалось хотя бы за стенами казарм. Замки на воротах отделяли нас от всего мира. И это усиливало настороженность. Но напрасно сновал по роте фельдфебель Васюков, стараясь хоть что-нибудь унюхать для охранки: разговоры в казарме были загадочны и кратки. Даже Беспалый, надоедавший каждый вечер бряцанием на гитаре, и тот за весь вечер ни разу не взял ее в руки.

Запевалой песен и молитв был мой земляк и друг Ваня Шагин. Всегда шутливый, часовщик по профессии, он к политике никакой страсти не питал. Не знаю почему, но Иван сам пришел к решению: в этот вечер «Боже царя храни» не запевать. Минут за пять до молитвы он подошел ко мне и шепотом сказал об этом. Я совершенно безотчетно одобрил его намерение. Пошли строиться на молитву. Вижу: Ваня бледный как полотно вошел в строй. Он стоял на левом фланге третьего взвода, а я на правом. Переживания Шагина можно было, пожалуй, сравнить с переживанием человека, идущего на эшафот. Поступок, на который он решился, карался виселицей. Я смотрел на него и раскаивался: напрасно не отговорил. Стало смертельно жаль его, но было поздно. Фельдфебель скомандовал:

- Становись на молитву!

Рота построилась.

- Смирно!

Наступила тишина.

Шагин молчит. Тянутся длинные секунды.

Фельдфебель:

- Шагин, запевай!

Шагин молчит. Молчит строй.

Последовал второй окрик фельдфебеля. И снова страшное, гробовое молчание.

Наша рота занимала второй этаж. С первого и третьего этажей доносилось:

Царствуй на славу нам, царствуй на страх врагам, Царь православный. Боже царя храни...

Гимн зловеще звучал в мертвой тишине.

Фельдфебель побежал куда-то. Вместе с ним пришел старший лейтенант Скрыдлов, наш ротный командир. Торопливо подойдя к строю, спросил:

- Почему не поете гимн государю императору?

Все молчали.

- Пойте сейчас же!

Строй безмолвствовал.

- Пойте, я вам говорю! — повторил Скрыдлов и тут же добавил: — Пойте, еще ничего не известно.

Это «ничего не известно» вызвало вздох облегчения. Последовала команда разойтись.

Вызов был сделан.

Старший лейтенант Скрыдлов, обогнав матросов, быстрыми шагами направился в канцелярию. Фельдфебель Васюков закрылся на задвижку в своей комнате. Мы впервые за много лет оказались предоставленными самим себе.

...Было около десяти часов вечера. Ко мне подошел Шагин. Никогда он не отличался решительностью и был далек от геройских поступков, но сейчас сказал:

- Сеня, я видел, как ты дрожал, дрожал и я. Но теперь уже все сделано. Надо думать о другом... Я знаю, что буду повешен первым. Но посмотрим, Сеня, кто кого?

В расположении 3-го взвода мы приблизились к группе матросов, посредине которой стоял унтер-офицер 2-й статьи Колбин и говорил:

- Товарищи! В Петрограде революция, начальство заперло нас на замок, чтобы изолировать от внешнего мира. Нам нужно организованно, не выдавая никого, крепко держаться один за всех и все за одного.— Увидев Шагина, он обратился к нему:—А ты, Шагин, молодец!

Колбин, казавшийся всегда нелюдимым, впервые предстал перед нами добрым товарищем и разбирающимся в политике человеком. На лице его не было ни растерянности, ни страха. Он спокойно говорил :

- Если ночью будут вызывать кого-нибудь по-одиночке, не ходить, а в случае насилия защищать одиночек вплоть до применения оружия, — и указал на винтовки, стоящие в пирамиде.

Кто-то крикнул:

- Они без патронов!

Унтер-офицер ответил:

- Ничего, добудем и патроны.

Группа росла. Начался первый ротный митинг.

Я сказал собравшимся, что накануне стоял дневальным в канцелярии и видел, как в прихожей сгружали винтовки, ящики с патронами. Кто-то добавил :

- Позаботились, гады, для нас ведь это.

Вдруг в помещение роты вбежал матрос с криком:

- Товарищи! Мы окружены офицерами! Нас сейчас будут усмирять! У Скрыдлова в канцелярии полно вооруженных морских прапорщиков.

Но это никого не смутило. Час назад каждый из нас, в одиночку, представлял собой очень малую величину, но достаточно оказалось небольшого организующего начала, чтобы 9-я рота стала силой. Какая решительность овладела матросами! Каждый был готов на любой, самый смелый поступок. Взгляды всех устремились на дверь, которая вот-вот могла впустить карателей.

Как раз в это время, в одиннадцать часов ночи, с улицы ворвались звуки марша. Какой-то догадливый начальник караула решил нарушить ночную тишину и произвел развод под духовой оркестр. Музыка послужила нам сигналом, той искрой, от которой в нашей роте вспыхнул пожар, охвативший затем всю казарму учебно-минного отряда.

Раздался неистовый крик:

- Выходи во двор!

Схватив шапки и шинели, матросы вихрем летели вниз по лестнице, прыгая через несколько ступеней. Из подъездов, как из прорвавшейся плотины, выливались все новые и новые толпы. И вот уже весь двор заполнился бурлящей массой. Многие стояли в шапках, держа шинели под мышкой, забыв о том, что их давно уже пора надеть.

Слышались призывы:

- Товарищи, стройся посменно, как в школу!

- Открывай ворота!

- Товарищи, берите оружие!

- Товарищи, в канцелярию, разоружать офицеров!

- Раскрывайте карцеры, тюрьмы!

Все офицеры, находившиеся в канцелярии, в том числе и старший лейтенант Скрыдлов, были обезоружены, винтовки разобраны. А во дворе уже разламывали штыками ящики, набивали патронами сумки и карманы. Широко распахнулись ворота казармы — возбужденная толпа выкатилась на Павловскую улицу. Сорвали замок с ворот учебно-артиллерийского отряда. В неописуемой радости матросы обеих казарм

кричали: «Уpal»—и при тусклом свете фонарей обнимались, целовали друг друга.

Матросы еще ликовали, а во дворе 1-го флотского полуэкипажа начали раздаваться залпы винтовок. Посыпались наши ответные выстрелы. Матросы со стиснутыми зубами ринулись туда, где контрреволюция оказывала первое вооруженное сопротивление.

Генерал-майор Стронский, командир 1-го флотского полуэкипажа, выстроил против ворот две роты запуганных муштрой новобранцев и приказал стрелять. Однако новобранцы, сделав два-три нестройных залпа, побросали винтовки и смешались со своими старшими братьями, ворвавшимися во двор. Стронский, открыв форточку в канцелярии, успел сделать несколько выстрелов из револьвера, но тут же был убит.

Прошло не более трех часов. Матросы из казарм Павловской улицы грозным потоком двинулись на Николаевский проспект. Путь лежал мимо знаменитого рынка «Козье болото» и отдельно стоящего трехэтажного дома — кронштадтской полиции. Как только голова колонны достигла полицейского дома, оттуда из окон и с чердаков началась пулеметная и винтовочная стрельба.

Выстрелы внесли в первые ряды некоторое замешательство, но сзади напирали вооруженные и даже невооруженные матросы. Это придавало уверенность и решимость. И вот с нашей стороны последовала беспрестанная пальба по полицейскому дому. Через несколько минут голова колонны вышла на Николаевский проспект, а остальные ряды продолжали бить по дому, хотя ответных выстрелов уже не было слышно.

От панели «бархатной стороны», по которой запрещалось ходить матросам и солдатам, до «ситцевой», матросской панели, Николаевский проспект затопили революционные массы. Вооруженные гранатами, офицерскими саблями, револьверами, винтовками и даже берданками, они двигались к так называемой Рогатке — стоянке военных кораблей. Воздух сотрясался от неслыханного гула, в который врывались резкие возгласы:

— Долой царя!

- Смерть Вирену!

Где-то близко раздались звуки духового оркестра. Гул демонстрантов умолк. Каждый приготовил оружие, насторожился. Дойдя до Михайловской улицы, мы увидели, как, обрезая нос (говоря по-морскому), в нашу колонну уперся оркестром артиллерийский полк с командиром в голове. Он шел на соединение с нами. Невозможно передать, какое мощное и ликующее было матросско-солдатское «ура». Строй полка молниеносно был нарушен, смешались серый и черный цвета. Солдаты и матросы целовали друг друга.

Около двенадцати часов ночи, подходя к Рогатке, демонстрация разделилась на два русла. Одна часть стремительно бросилась к резиденции Вирена, а другая с криками «ура» побежала по стенке, возле которой стояли ошвартованные корабли. Матросы с кораблей восторженно встречали демонстрантов и становились в их ряды.

Раздавались голоса:

- Долой царя!

- Товарищи, следите за офицерами!

- К Вирену, товарищи!

Корабли, все как один, присоединились к революции. Революция торжествовала.

На Якорной площади расстреляли Вирена. Весть об этом быстро разнеслась по Кронштадту. Несмотря на глухую февральскую ночь, площадь заполнялась все новыми и новыми толпами повстанцев. Слышались революционные речи и призывы вырвавшихся из тюрем и глухого подполья большевистских вожаков.

- Вооружайтесь! Организуйте революционную охрану! Контроль над учреждениями! Арестовать контрреволюционных офицеров!

В эту ночь была избрана делегация в Петроград для связи с революционными центрами, а в морском манеже образована новая власть под названием Комитет движения.